Уличные художники оккупировали вход в парк и предлагали прохожим запечатлеть свой образ в портрете или заказать забавный шарж. За умеренную плату мастера раздували клиентам головы, расширяли подбородки и удлиняли носы. Люди хихикали и, довольные, уносили с собой эти безвкусные варианты человеческих мутаций. Среди десятка безобидных шаржистов затесался и Ваня Краскин со своими «глубокими карикатурами». К нему-то и пристал майор Гвоздев, гулявший по парку вместе со своей свитой.
Майор был крупным, вспыльчивым и разговаривал с художником как с подчиненным. Тут и думать было нечего. Любой представитель жанра карикатуры нарисовал бы толстого самодовольного гнома. На это майор и рассчитывал, глядя на десяток чужих работ вокруг. Он хотел посмеяться над собой и посмешить товарищей.
Но Краскин рисовал шаржи другого характера. Он умел видеть самую суть и разглядел в клиенте не комбинат по производству инфарктов, сахарного диабета и оскорблений, а ранимую маленькую душу, заключенную в большое тело. В глазах майора художник увидел боль нереализовавшегося флориста. И когда Краскин изобразил его тощим обиженным взрослым с детским лицом и букетом ромашек в руке, смеялись все. Кроме майора.
— Шеф, да это сто процентов вы, — снимали на телефон шарж полицейские, продолжая ржать.
Краскину это не сошло с рук, вернее, с карандашей, и майор решил привлечь его по полной, забрав в участок прямо с рабочего места.
В это самое время в отделении № 103 царил хаос. Утром к ним пришла женщина, которая своими глазами видела неуловимого вора-домушника, чья внешность до сих пор была совершенно неизвестна и очень разыскиваема. Проблема крылась в том, что составить фоторобот со слов свидетельницы не представлялось возможным. Из-за стресса она никак не могла описать преступника. Сначала нос у него был сломан и искривлен вправо, а брови были густые и черные. Потом женщина поняла, что описывает соседа. Следующая попытка явила портрет Прохора Шаляпина, о котором грезила свидетельница. А после она и вовсе расплакалась, сказав, что абсолютно ничего не помнит. И вообще ей требуется адвокат или прокурор, сойдет даже местный судья — ей все равно, лишь бы зарабатывал хорошо, был моногамен и умел слушать.
Следователь рвал и метал. Ему был дан шанс проявить себя, поймав крупную рыбу. Ориентировка сильно облегчила бы задачу, но свидетельница была бесполезна. А еще эти балбесы — его коллеги — весь день чего-то ржут, как стая гиен. Подойдя к ним, чтобы узнать причину неуставного идиотизма, он увидел на телефоне фотографию того самого шаржа, в котором сразу узнал майора. «До чего похож… — изумился следователь, глядя на рисунок. — Ни с кем не спутаешь».
— Ко мне этого Пикассо, быстро! — скомандовал он.
— Кого? — не поняли младшие сотрудники.
— Художника, кого!
Майор как раз вменял Краскину шпионаж и вымогательство, когда явился следователь и за шкирку поволок бедолагу в свой кабинет.
— По описанию сможешь нарисовать? Сколько времени потребуется? — спросил следователь.
— Смогу, — кивнул Краскин. — Семь.
— Чего семь? — не понял законник. — Минут? Часов? Дней? Надо сейчас!
— Сотен, — виновато улыбнулся художник.
— Слушай сюда, — нагнулся к нему следователь, и Краскин ощутил на своем лице его горячее кофейное дыхание. — Если сделаешь как надо, выйдешь сегодня же, а не сделаешь — будешь весь год на общественных работах бордюры и стволы деревьев разукрашивать.
Краскин сглотнул комок в горле и еле слышно пискнул:
— Я без оплаты не могу. Кодекс странствующего художника не позволяет. Руки рисовать не будут, — пожал он плечами и показал на дрожащие пальцы.
— Да чтоб вас всех! — следователь выудил из кармана кошелек и бросил на стол перед Краскиным две купюры по пятьсот, а затем крикнул: — Вызовите еще раз эту любительницу юристов!
Женщина снова начала путаться в своей памяти. То это был высокий шатен, то лысый карлик. Но Краскину было важно другое.
— Взгляд у него был гневный, алчный или сосредоточенный? — спросил он, и женщина тут же просияла: — Сосредоточенный, очень сосредоточенный!
— А губы чувственные или такие, что никогда не вкушали любви? — продолжал Краскин.
Женщина прикрыла глаза и, глубоко вздохнув, шепотом произнесла:
— Чувственные, очень чувственные, — и облизала собственные уста, словно перед поцелуем.
Под удивленными взглядами Краскин уже вовсю наносил штрихи будущего «фоторобота».
— Хорошо, а было ли что-то в его лице, что вас бесило? — внезапно спросил он.
— Бесило? — открыла глаза свидетельница.
— Да. Например, черные точки на носу или слишком мужланский подбородок. Ну, знаете, такой, который прямо кричит: «Я бабник и сволочь, который приходит, чтобы украсть не только драгоценности, но и сердце».
Следователю казалось, что Краскин просто над ними издевается и набивает цену, но он хотел посмотреть, что же будет дальше.
— Да! — воскликнула женщина. — Кое-что было. Ресницы…
— Так, — кивнул шаржист.
— У него были очень красивые ресницы. Я за такие же по четыре тысячи каждый месяц отдаю, а у этого гада они от рождения до того пушистые и длинные, что я его сразу возненавидела.
— Отлично! — Краскин вовсю орудовал карандашом по бумаге.
— Ну и сердце у него, определенно, черное, — трагично прикрыла рукой лицо женщина. — По складкам на широком лбу это сразу понятно. У моего папы такие же были. Он слишком много думал и надумал развод с мамой…
Спустя пять минут странного допроса портрет был почти готов. Краскин попросил дать ему акварель, чтобы изобразить человека в цвете и со всеми анатомическими особенностями…
— Нет, давайте лучше холст и масло, — остановил он следователя, а сам принялся добавлять детали: откуда ни возьмись появились родинки, легкая щетина, «гусиные лапки» возле глаз. Все это Краскину подсказывала интуиция.
— Он! Точно он! — задыхаясь от волнения, закричала женщина и вскочила с места, когда художник показал ей изображение.
В этот момент за ними наблюдала уже половина отделения, включая майора, который с завистью и обидой смотрел на портрет преступника, а потом — с тоской и обидой — на свой собственный.
В тот же день ориентировками были усеяны все общественные места и доски объявлений всех отделений. Те, кто хоть раз видел лицо преступника, не могли его забыть — слишком уж много чувств он вызывал при одном лишь взгляде.
Особенно складки на широком лбу ранили чувства и давили на больное почти у сотни разных людей.
Через три дня домушник сам явился в участок. Кража собственного портрета стала для него идеей фикс. Он смог провернуть это дело, так как был профессионалом, а попался на том, что пришел в парк просить у Краскина подписать работу. Там его и принял майор, который теперь ходил к художнику каждый день и требовал изменить шарж, но каждый раз был недоволен натуральностью, глубиной и принципиальным подходом мастера.
С тех пор жизнь Краскина изменилась. Против собственной воли он переквалифицировался из странствующего художника в полноценного сотрудника сто третьего отделения с официальной зарплатой и пакетом ДМС.
Работы было вагон: пропавшие люди, преступники. Несмотря на наличие качественных фотографий, полиция все равно привлекала Краскина, который мог изобразить то, что не в силах был поймать самый лучший объектив самой лучшей фотокамеры.
Иногда начальство просило и даже требовало от штатного художника сделать портрет или шарж, который можно было бы подарить вышестоящему руководству, но чаще всего эти рисунки оставались невостребованными. Не то чтобы они были плохими или как-то порочили честь. Просто Краскин мог копнуть слишком глубоко, а не каждый был готов столкнуться со своей собственной глубиной, да еще и выставить ее на всеобщее обозрение.
Александр Райн
Майор был крупным, вспыльчивым и разговаривал с художником как с подчиненным. Тут и думать было нечего. Любой представитель жанра карикатуры нарисовал бы толстого самодовольного гнома. На это майор и рассчитывал, глядя на десяток чужих работ вокруг. Он хотел посмеяться над собой и посмешить товарищей.
Но Краскин рисовал шаржи другого характера. Он умел видеть самую суть и разглядел в клиенте не комбинат по производству инфарктов, сахарного диабета и оскорблений, а ранимую маленькую душу, заключенную в большое тело. В глазах майора художник увидел боль нереализовавшегося флориста. И когда Краскин изобразил его тощим обиженным взрослым с детским лицом и букетом ромашек в руке, смеялись все. Кроме майора.
— Шеф, да это сто процентов вы, — снимали на телефон шарж полицейские, продолжая ржать.
Краскину это не сошло с рук, вернее, с карандашей, и майор решил привлечь его по полной, забрав в участок прямо с рабочего места.
В это самое время в отделении № 103 царил хаос. Утром к ним пришла женщина, которая своими глазами видела неуловимого вора-домушника, чья внешность до сих пор была совершенно неизвестна и очень разыскиваема. Проблема крылась в том, что составить фоторобот со слов свидетельницы не представлялось возможным. Из-за стресса она никак не могла описать преступника. Сначала нос у него был сломан и искривлен вправо, а брови были густые и черные. Потом женщина поняла, что описывает соседа. Следующая попытка явила портрет Прохора Шаляпина, о котором грезила свидетельница. А после она и вовсе расплакалась, сказав, что абсолютно ничего не помнит. И вообще ей требуется адвокат или прокурор, сойдет даже местный судья — ей все равно, лишь бы зарабатывал хорошо, был моногамен и умел слушать.
Следователь рвал и метал. Ему был дан шанс проявить себя, поймав крупную рыбу. Ориентировка сильно облегчила бы задачу, но свидетельница была бесполезна. А еще эти балбесы — его коллеги — весь день чего-то ржут, как стая гиен. Подойдя к ним, чтобы узнать причину неуставного идиотизма, он увидел на телефоне фотографию того самого шаржа, в котором сразу узнал майора. «До чего похож… — изумился следователь, глядя на рисунок. — Ни с кем не спутаешь».
— Ко мне этого Пикассо, быстро! — скомандовал он.
— Кого? — не поняли младшие сотрудники.
— Художника, кого!
Майор как раз вменял Краскину шпионаж и вымогательство, когда явился следователь и за шкирку поволок бедолагу в свой кабинет.
— По описанию сможешь нарисовать? Сколько времени потребуется? — спросил следователь.
— Смогу, — кивнул Краскин. — Семь.
— Чего семь? — не понял законник. — Минут? Часов? Дней? Надо сейчас!
— Сотен, — виновато улыбнулся художник.
— Слушай сюда, — нагнулся к нему следователь, и Краскин ощутил на своем лице его горячее кофейное дыхание. — Если сделаешь как надо, выйдешь сегодня же, а не сделаешь — будешь весь год на общественных работах бордюры и стволы деревьев разукрашивать.
Краскин сглотнул комок в горле и еле слышно пискнул:
— Я без оплаты не могу. Кодекс странствующего художника не позволяет. Руки рисовать не будут, — пожал он плечами и показал на дрожащие пальцы.
— Да чтоб вас всех! — следователь выудил из кармана кошелек и бросил на стол перед Краскиным две купюры по пятьсот, а затем крикнул: — Вызовите еще раз эту любительницу юристов!
Женщина снова начала путаться в своей памяти. То это был высокий шатен, то лысый карлик. Но Краскину было важно другое.
— Взгляд у него был гневный, алчный или сосредоточенный? — спросил он, и женщина тут же просияла: — Сосредоточенный, очень сосредоточенный!
— А губы чувственные или такие, что никогда не вкушали любви? — продолжал Краскин.
Женщина прикрыла глаза и, глубоко вздохнув, шепотом произнесла:
— Чувственные, очень чувственные, — и облизала собственные уста, словно перед поцелуем.
Под удивленными взглядами Краскин уже вовсю наносил штрихи будущего «фоторобота».
— Хорошо, а было ли что-то в его лице, что вас бесило? — внезапно спросил он.
— Бесило? — открыла глаза свидетельница.
— Да. Например, черные точки на носу или слишком мужланский подбородок. Ну, знаете, такой, который прямо кричит: «Я бабник и сволочь, который приходит, чтобы украсть не только драгоценности, но и сердце».
Следователю казалось, что Краскин просто над ними издевается и набивает цену, но он хотел посмотреть, что же будет дальше.
— Да! — воскликнула женщина. — Кое-что было. Ресницы…
— Так, — кивнул шаржист.
— У него были очень красивые ресницы. Я за такие же по четыре тысячи каждый месяц отдаю, а у этого гада они от рождения до того пушистые и длинные, что я его сразу возненавидела.
— Отлично! — Краскин вовсю орудовал карандашом по бумаге.
— Ну и сердце у него, определенно, черное, — трагично прикрыла рукой лицо женщина. — По складкам на широком лбу это сразу понятно. У моего папы такие же были. Он слишком много думал и надумал развод с мамой…
Спустя пять минут странного допроса портрет был почти готов. Краскин попросил дать ему акварель, чтобы изобразить человека в цвете и со всеми анатомическими особенностями…
— Нет, давайте лучше холст и масло, — остановил он следователя, а сам принялся добавлять детали: откуда ни возьмись появились родинки, легкая щетина, «гусиные лапки» возле глаз. Все это Краскину подсказывала интуиция.
— Он! Точно он! — задыхаясь от волнения, закричала женщина и вскочила с места, когда художник показал ей изображение.
В этот момент за ними наблюдала уже половина отделения, включая майора, который с завистью и обидой смотрел на портрет преступника, а потом — с тоской и обидой — на свой собственный.
В тот же день ориентировками были усеяны все общественные места и доски объявлений всех отделений. Те, кто хоть раз видел лицо преступника, не могли его забыть — слишком уж много чувств он вызывал при одном лишь взгляде.
Особенно складки на широком лбу ранили чувства и давили на больное почти у сотни разных людей.
Через три дня домушник сам явился в участок. Кража собственного портрета стала для него идеей фикс. Он смог провернуть это дело, так как был профессионалом, а попался на том, что пришел в парк просить у Краскина подписать работу. Там его и принял майор, который теперь ходил к художнику каждый день и требовал изменить шарж, но каждый раз был недоволен натуральностью, глубиной и принципиальным подходом мастера.
С тех пор жизнь Краскина изменилась. Против собственной воли он переквалифицировался из странствующего художника в полноценного сотрудника сто третьего отделения с официальной зарплатой и пакетом ДМС.
Работы было вагон: пропавшие люди, преступники. Несмотря на наличие качественных фотографий, полиция все равно привлекала Краскина, который мог изобразить то, что не в силах был поймать самый лучший объектив самой лучшей фотокамеры.
Иногда начальство просило и даже требовало от штатного художника сделать портрет или шарж, который можно было бы подарить вышестоящему руководству, но чаще всего эти рисунки оставались невостребованными. Не то чтобы они были плохими или как-то порочили честь. Просто Краскин мог копнуть слишком глубоко, а не каждый был готов столкнуться со своей собственной глубиной, да еще и выставить ее на всеобщее обозрение.
Александр Райн
